Неточные совпадения
— Да вот, как вы сказали,
огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там,
в своем
углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо
в убыток.
Река то, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними
углы и колена по всему пространству, то иногда уходила от них прочь,
в луга, затем, чтобы, извившись там
в несколько извивов, блеснуть, как
огонь, перед солнцем, скрыться
в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда
в торжестве,
в сопровожденье мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
Он так привык теряться
в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва
в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда
в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.
Огонь потух; едва золою
Подернут
уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла…
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья...
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет»
в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу
углом левого борта; негромкая музыка лилась
в голубом дне с белой палубы под
огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами...
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон
в ней не было, не было и мебели, только
в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой,
в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень.
В средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые
огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с
угла на
угол.
Слабенький и беспокойный
огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками
в диван, спиною
в стенку, смотрел
в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки;
в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок;
в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился
огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса
огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота;
в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и,
в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая
в окно на первые звезды
в черном небе, бормотал...
Самгин видел, как за санями взорвался пучок
огня, похожий на метлу, разодрал воздух коротким ударом грома, взметнул облако снега и зеленоватого дыма; все вокруг дрогнуло, зазвенели стекла, — Самгин пошатнулся от толчка воздухом
в грудь,
в лицо и крепко прилепился к стене, на
углу.
Самгину очень не нравился пристальный взгляд прозрачно-голубых глаз, — блеск взгляда напоминал синеватый
огонь раскаленных
углей,
в бороде человека шевелилась неприятная подстерегающая улыбка.
Он сосчитал
огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все,
в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал
в руке толстую свечу; к другому
углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой
в руке.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители
огня равнодушно смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо
в плечо друг с другом, из-за
угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты
в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Огонь превращал дерево
в розовые и алые цветы
углей,
угли покрывались сероватым плюшем пепла. Рядом с думами о Варваре, память,
в тон порывам ветра и треску
огня, подсказывала мотив песенки Гогина...
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб
в дому
огня не разводить и чтоб людям не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой
угол есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто падал другой свет на предметы; простая комната превращалась
в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась
в угол, всегда была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная
огнями или лунным светом.
Его называют огневой, потому что он смотрит, между прочим, за
огнями; и когда крикнут где-нибудь
в углу: «Фитиль!» — он мчится что есть мочи по палубе подать
огня.
Вечером солон убил белку. Он снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить, для чего палочку воткнул
в землю около
огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на
угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Но вот на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и
в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный свет утра. Красные
угли костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось,
огонь уходил внутрь их.
В открытые окна из церкви синими струйками тянется ароматный дым,
в углах и над алтарем ютятся мечтательные тени,
огни свечей выступают ярче, фигура Христа из синеватой мглы простирает поднятые руки, и тихое пение хора несется стройно, колыхаясь
в прощальных лучах затихающего дня…
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой
в бесчисленными
огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами
в затененном
углу двора и просившего себе крыльев…
В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
В комнате было очень светло,
в переднем
углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял
в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Снова я торчу
в окне. Темнеет; пыль на улице вспухла, стала глубже, чернее;
в окнах домов масляно растекаются желтые пятна
огней;
в доме напротив музыка, множество струн поют грустно и хорошо. И
в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает усталый, надломленный голос; я знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого старика с красным
углем на месте правого глаза, а левый плотно закрыт. Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали
в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом
углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая
в него снег лопатами.
В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Багрово светился снег, и стены построек дрожали, качались, как будто стремясь
в жаркий
угол двора, где весело играл
огонь, заливая красным широкие щели
в стене мастерской, высовываясь из них раскаленными кривыми гвоздями.
Потом он улегся на голом полу,
Всё скоро уснуло
в сторожке,
Я думала, думала… лежа
в углуНа мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё дорогое —
Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один
угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок
огня лизнул и пачку,
огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по
углам, и вдруг вся пачка вспыхнула
в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Убедившись, что Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе
в кабинет, где горел
огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из
угла в угол.
В живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего
огня и нежности, а характерные заломы
в углах тонких губ говорят о силе воли и сдержанности.
Вот четыре спорящие фигуры заняли середину комнаты и одновременно пропекают друг друга на перекрестном
огне восклицаний, а
в углу безнадежно выкрикивает некто пятый, которого осаждают еще трое ораторов и, буквально, не дают сказать слова.
Через несколько минут на столе стояло пять сортов варенья и еще смоквы какие-то, тоже домашнего изделия, очень вкусные. И что всего удивительнее, нам действительно как-то веселее стало или, как выражаются крестьяне, поваднее. Я откинулся
в угол на спинку дивана, ел варенье и смотрел на Машу. При
огнях она казалась еще моложавее.
Он прошел дальше и завернул за
угол.
В глубине палисадника, у Назанского горел
огонь. Одно из окон было раскрыто настежь. Сам Назанский, без сюртука,
в нижней рубашке, расстегнутой у ворота, ходил взад и вперед быстрыми шагами по комнате; его белая фигура и золотоволосая голова то мелькали
в просветах окон, то скрывались за простенками. Ромашов перелез через забор палисадника и окликнул его.
"Христос воскрес!" — звучат колокола, вдруг загудевшие во всех
углах города;"Христос воскрес!" — журчат ручьи, бегущие с горы
в овраг;"Христос воскрес!" — говорят шпили церквей, внезапно одевшиеся
огнями;"Христос воскрес!" — приветливо шепчут вечные
огни, горящие
в глубоком, темном небе;"Христос воскрес!" — откликается мне давно минувшее мое прошлое.
А другой раз случалось и так, что голова словно
в огне горит, ничего кругом не видишь, и все будто неповинная кровь перед тобою льется, и кроткие речи
в ушах слышатся, а
в углу будто сам Деоклитиян-царь сидит, и вид у него звероподобный, суровый.
Вместе же они одно время увлекались пиротехникой: делали из серы, селитры, бертолетовой соли, толченого сахара и
угля бенгальские
огни, вертуны и шутихи и зажигали их вечером
в ватерклозете.
Как всегда, у стен прислонились безликие недописанные иконы, к потолку прилипли стеклянные шары. С
огнем давно уже не работали, шарами не пользовались, их покрыл серый слой копоти и пыли. Все вокруг так крепко запомнилось, что, и закрыв глаза, я вижу во тьме весь подвал, все эти столы, баночки с красками на подоконниках, пучки кистей с держальцами, иконы, ушат с помоями
в углу, под медным умывальником, похожим на каску пожарного, и свесившуюся с полатей голую ногу Гоголева, синюю, как нога утопленника.
Мне нравилось бывать
в церквах; стоя где-нибудь
в углу, где просторнее и темней, я любил смотреть издали на иконостас — он точно плавится
в огнях свеч, стекая густо-золотыми ручьями на серый каменный пол амвона; тихонько шевелятся темные фигуры икон; весело трепещет золотое кружево царских врат,
огни свеч повисли
в синеватом воздухе, точно золотые пчелы, а головы женщин и девушек похожи на цветы.
Еще сильнее закачались зыбкие гребни, еще быстрее запрыгали
в воде
огни, перемешиваясь с цветными клочками неба и месяца, а лодки под фонарями, черные, точно из цельного
угля, — забились и запрыгали на верхушках…
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а
в левом горел зелёный
огонь. Судорожно дёргая
углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Разговор был прерван появлением матроса, пришедшего за
огнем для трубки. «Скоро ваш отдых», — сказал он мне и стал копаться
в углях. Я вышел, заметив, как пристально смотрела на меня девушка, когда я уходил. Что это было? Отчего так занимала ее история, одна половина которой лежала
в тени дня, а другая —
в свете ночи?
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится
огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за
угол дома.
Между тем лакеи разнесли шампанское, Квашнин встал со стула, держа двумя пальцами свой бокал и разглядывая через него
огонь высокого канделябра. Все затихли. Слышно было только, как шипел
уголь в электрических фонарях и звонко стрекотал неугомонный кузнечик.
В углу двора помещалась кузница;
в ней с утра до вечера горел
огонь, наваривали шины, ковали лошадей, стучали молотки, высокий, жилистый кузнец Савёл густым, угрюмым голосом пел песни.
Огонь в лампе то почти исчезал, то появлялся вновь, тьма прыгала вокруг кровати, бросаясь к ней отовсюду, снова отскакивая
в углы комнаты.
Параша.
В город,
в город. Я сама… (С криком). Не ругаться им надо мной! Не сидеть мне
в чулане! Зажгу я свой дом с четырех
углов. Пойдемте! Я вас проведу, я вас прямо проведу. Дайте мне
в руки-то что-нибудь!… Ружье… да
огня, больше
огня. (Обессиливает).
— Вот я… зажгу
огонь!.. — прерывающимся голосом пообещал Фома и, опустившись на диван, снова прижался
в угол.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко
в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин…
В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик
в полушубке, сидя на корточках, грел руки над
огнем и искоса поглядывал
в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
В углу комнаты, освещенные
огнем лампады, смутно рисовались лики икон, безучастные и темные.
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон.
В углу на невысоком крыльце стоял Саша
в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником,
в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий
огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных людей сидели на ступенях крыльца у ног его, а один, высокий и серый, стоял
в двери.